Смерть, знай свое место: памяти Самуила Лурье

10 сентября 2015, 13:14

Версия для печати

Tweet

10 сентября в Фонтанном доме пройдет презентация последней прижизненной книги Самуила Лурье «Вороньим пером», а 15 сентября – на сороковой день со дня смерти – в редакции журнала «Звезда» состоится вечер памяти писателя. Так принято считать (хотя в разных религиях, верованиях и неписаных традициях сроки немного разнятся): примерно месяц и еще сколько-то дней душа, покинувшая тело, всё еще где-то рядом – витает над землей, возвращается в родной дом, забредает в любимые места, чтобы в положенный срок отправиться в далекое путешествие.

Прах Самуила Лурье развеян над далеким Пало-Альто. Могилы нет. Он свободен. Исчез, растворился. Сражался храбро, ушел непобежденным.

«Абсолютное небытие чего-то, имевшего место и время, и само-то по себе не представляется (мне) возможным, а уж приравнивать к нему смерть — просто смешно. Знай свое место, голубушка, исполняй сан-гиг. функцию; а дальше разберутся без тебя; ступай, ополосни фартук». (Из повести Самуила Лурье «Меркуцио»).

«Не умею я чувствовать гордость (как выяснилось — и страх; да, представьте; сам удивляюсь)»

Самуил Лурье был человеком бесстрашным.

Известно, что последние два «американских» года – года тяжелой болезни – Самуил Лурье держался с удивительным мужеством, почти до последних дней продолжал работать.

Впрочем, для людей, знавших Лурье, его храбрость никогда не была секретом – интеллигентная внешность и мягкость интонации была обманчивой – эдакий, как сейчас бы сказали, ботаник-очкарик мог врезать мерзавцу-антисемиту не только словесно.

«26 апреля 1979 года подошли на улице, усадили в машину, отвезли в Большой дом, где попросили дать показания на одного из знакомых. Пообещали, что в противном случае книжка (речь идет о романе «Литератор Писарев») не выйдет, и много чего еще. Слово сдержали, естественно». (Самуил Лурье. «Обо мне»).

Известны некоторые подробности этой истории. Дело касалось одного самиздатовского сборника, к изданию которого Лурье был причастен. Кажется, в тот день Лурье куда-то ехал в такси. Неожиданно шофер притормозил, вышел, открыл капот и багажник, закрыв передний и задний обзор. Ну а дальше Лурье взяли под белы руки, пересадили, повезли, привезли по известному адресу на Литейном, и, пока везли, он, видимо, успел дать себе кое-какие обещания. Которые и выполнил. Сохранился его рассказ, как во время допроса его подвели к окну, показали сверху чудесный весенний город – мол, полюбуйтесь в последний раз, больше ведь не увидите… Что и говорить, неплохие были психологи. Но ведь когда уж очень беззастенчиво играешь на чьих-то слабостях, бывает и облом.

«Да, они мерзавцы. А вместе с тем я доволен: если бы этого всего со мной не случилось, не было бы этих неприятностей с госбезопасностью, допросов, слежки, угроз, преследований, я бы вторую часть книжки не написал, она вышла вдвое толще и, по-моему, вдвое лучше. Потому что я написал, как Писарева допрашивали, как он сидел в Петропавловской крепости, – уже понимая, как это с ним было, как его унижали, как обижали... Как говорил Чехов, беллетристу все на пользу». (Из биографического интервью).

«Литератора Писарева» переиздали в 2014 году (издательство «Время», Москва). К сожалению, публикация прошла не слишком замеченной – возможно, потому что преданные читатели помнили еще то, многострадальное издание 1987 года, когда и тиражи были большие, советские. Без сомнения, книга «Литератор Писарев» рано или поздно (лучше бы рано) войдет в школьную программу – да и признайтесь, кому из нас в школе не нравился критик, осмелившийся высмеять «луч света в темном царстве»?

«— Лжете вы, — хрипло крикнул Писарев. — Пускай я здесь сгнию, вам на радость. Все равно какой-нибудь мальчик, совсем один, далеко, в глуши — раскроет старый журнал… Через двадцать, через сто лет раскроет! И я, давно мертвый, этому мальчику буду как брат. Потому что мыслить — очень трудно. И очень весело, если хотите знать, да где вам! Вам бы только толкаться и топтать, бедные дураки, только бы…». (Из повести «Литератор Писарев»).

В толпе мы видим джентльмена

Еще немного воспоминаний. В августе миновала очередная годовщина злосчастного ГКЧП. О том, как провел Самуил Лурье знаменитое 19 августа 1991 года, вспоминает писатель Нина Катерли:

- Придя туда (в редакцию «Невского времени»), мы увидели бледного Самуила Лурье, правившего какой-то текст. Это был текст обращения, под которым он тут же поставил свою подпись. Мы подписали это обращение тоже. Лурье, усмехнувшись, сказал мне: «А вы понимаете, Нина, что, может быть, сейчас вы подписали себе путевку в тюрьму?» Я понимала.

«Был какой-то вариант подпольного, нелегального выпуска — если не газеты, то листовки. Я сел за стол и стал ее писать. Тем временем в редакции появились еще несколько таких же, как я, внештатных авторов. Их подписи — имена более или менее известных людей — были нужны. Свою я поставил первой, но, когда пришел Михаил Михайлович Молоствов — депутат парламента, старый диссидент и политзэк, — первое место я уступил ему. Подписи выглядели так: М.Молоствов, С.Лурье, М.Герман, Н.Катерли, К.Азадовский». (Из статьи Самуила Лурье «Не оплошали. ГКЧП: 20 лет спустя»).

Вот то самое августовское воззвание авторства Самуила Лурье:

«Сограждане! Неужто нам только померещилось, будто наша жизнь имеет смысл, а у нашей великой Родины есть будущее? Неужто полдюжины изменников отнимут у наших детей последнюю надежду увидеть родную страну свободной, цивилизованной, счастливой? Неужто отдадим их в полное распоряжение партийных, полицейских, армейских начальников — сытых, бездарных, бесчестных? Заговорщики задумали погубить страну. Если мы им это позволим — мы заслужили свою судьбу. Не позволим! Нас — 300 миллионов. Мы не рабы!»

В ночь с 20 на 21 августа журналисты и, как теперь бы сказали, волонтеры, находившиеся в Мариинском дворце, обзванивали знакомых, призывая всех, кто был готов к сопротивлению, на защиту Ленсовета от войск, предположительно стягиваемых в Питер. Позвонили и Самуилу Лурье.

Стоявшим на площади безоружным людям, готовящимся с голыми руками противостоять танкам, кажется, было веселее.

«На площади было уютно (троллейбусы разгородили ее пополам, и перед Мариинским дворцом пространство оказалось небольшим и симпатичным). Раскланивался со знакомыми (писателей в законе и вообще солидных людей – никого не встретил; запомнил Вадика Жука и переводчика Герберта Ноткина). Глотнул из чьей-то фляги. Все вокруг слушали радио. Часам к четырем утра стало совершенно ясно, что войска никакие не придут, и вообще наши в Москве победили», – вспоминал о той ночи Лурье.

Два добавления – кажется Ноткин написал по следам той ночи что-то вроде шуточной поэмы, посвятив Самуилу Лурье отдельную главку, которая начиналась словами «В толпе мы видим джентльмена». Дальше, хоть убейте, не помню, а найти текст не удалось. Может, кто помнит? В этой смешной поэме Лурье сравнивали с Александрийским столпом – мол оба высокие и оба – символы Петербурга (тогда еще Ленинграда).

Кстати, свидетели, которым нет оснований не верить, говорят, что ходившую тогда грубую, но зато литературную шутку «Забил заряд я в тушку Пуго» придумал именно Самуил Лурье. В горячие августовские дни эта популярная тогда фраза украшала даже стену Мариинского дворца. (Член ГКЧП Борис Пуго застрелился, когда стало ясно, что путч провалился).

«Дальше рассказывать скучно. Победа наша кончилась очень скоро. Полились реки вранья». (Из статьи Самуила Лурье «Не оплошали. ГКЧП: 20 лет спустя»).

По следам победы над ГКЧП и появившейся «версии», что, мол, зря волновались, путч был всего лишь спектаклем, Лурье написал еще одно воззвание «Инсценировка? А не репетиция?»

«Надо сделать, не теряя ни минуты, всё, чтобы этот спектакль никогда не состоялся. Чтобы в нашей стране было как можно больше образованных людей и как можно меньше вооруженных. И чтобы организация, чьи цитадели высятся в каждом городе, чьи уши приникли к нашим телефонам, чьи объективы и стволы нацелены на каждого из нас, — чтобы эта бесчисленными преступлениями окровавленная тайная политическая полиция прекратила свое существование. Если и теперь мы не сумеем этого добиться — то в следующий раз они не оплошают».

«Они не оплошали», – резюмировал литератор два десятилетия спустя.

Через 13 лет после августовских событий, в страшные сентябрьские дни 2004 года Самуил Лурье был в Беслане. Говорят, ехал, собираясь предложить себя в качестве заложника.

Огни Большого Дома

Одну из первых лекций Самуила Лурье о литературе я имел счастье слушать еще школьником. В то время я горячо увлекался творчеством известного советского писателя Э., зачитываясь тогда знаменитой книгой его воспоминаний. Помню, как подошел к Самуилу Лурье после лекции и задал какой-то идиотский вопрос об интересующем предмете. Лурье резко снял очки, – многие помнят этот его стремительный жест, – и, глянув прямо в глаза, сказал (дословно не помню, но за смысл ручаюсь): разве вы не знаете, что этот Э. был просто высокопоставленным гэбэшником?

Сказать, что для меня это был ушат холодной воды, было бы неправдой – подо мной разверзся пол – так точнее… Более страшного обвинения, чем подозрение в сотрудничестве с «органами», в то время не существовало. К писателю Э. я сразу же резко остыл.

Лурье неоднократно говорил, что по-настоящему ненавидит всего две вещи – госбезопасность и цензуру… В одном из интервью он рассказывал, что, когда после университета работал сельским учителем, к нему как-то подошел старшеклассник и сказал, что вот, мол, мечтал поступать в школу КГБ (фильм «Щит и меч», то-се…), но после ваших уроков понял, что делать этого не следует. Самуил Лурье очень гордился этой своей маленькой победой.

«Все думаю: стоит ли разрушать Большой Дом – зловещее творение Ноя Троцкого на Литейном – этот собор, так сказать, Пляса-на-Крови? … Но разрушать символы – утеха дикарей. Большой Дом сияет огнями в потемках души каждого взрослого советского человека. На Литейном в декабрьских сумерках ужасен он в окрестной мгле, но уж лучше пусть возвышается там Большой Дом, чем призрак Большого Дома. … Давайте устроим там самый поучительный в мире мемориал – Музей Большого террора. … Давайте поспешим. Переоборудуем здание, пока оно еще только плачет по нас». (Из заметки «Огни Большого дома» 1993 года).

Когда чувство стиля совпадает с чувством чести

Ну и конечно о литературе – Самуил Лурье по праву считается лучшим современным русским эссеистом. Наугад несколько фрагментов.

О Мандельштаме: «А погиб из-за строчки настоящей — пал смертью поэтов. Потому что чувство стиля совпадает с чувством чести. В двухсотмиллионной толпе — тщедушный, нескладный, плешивый, беззубый, безумный, в седой щетине вечный подросток — последним присягнул злодею, — да и то лишь когда, заломив руки за спину, силком пригнули к жирным пальцам. А перед тем исхитрился еще сплюнуть самозванцу под ноги — точней, прямо на сияющие голенища, — сколько силачей дородных к ним припадали в счастливых слезах....» (Из эссе «Миндальное дерево, железный колпак»).

«Дельвиг мало сочинил бессмертных текстов. /… / Но без него нечто важное осталось бы непроизнесенным, беззвучным. Не думаю, что он вычитал у Шекспира это меланхолическое негодование, это чувство, будто живешь ради чьей-то неумной, непристойной, безжалостной, до слез обидной шутки. Положим, и Пушкин знал, что судьба – огромная обезьяна, которой дана полная воля ("Кто посадит ее на цепь? не ты, не я, никто. Делать нечего, так и говорить нечего"), – но находил удовольствие в том, чтобы ее дразнить». (Из эссе «Опасные связи. Музыка Дельвига»).

Оттуда же: «Из романтизма в цинизм – всего несколько ступенек, но по лестнице крутой, винтовой, темной».

«Почти все мы читаем «Бедных людей» не более чем дважды за жизнь, причем второй раз — как правило, поздно. В промежутке сохраняем уверенность, что смысл нам внятен: совпадает с названием. Быть может, так и есть. Но в названии недостает какого-то знака — то ли восклицательного, то ли многоточия: ведь это вздох». (Из эссе «Бедные люди!»)

Помню, студентом, потрясенный открывшейся мне из эссе Самуила Лурье о «Бедных людях» истине, почему добрейший Макар Девушкин всё-таки не женился на Вареньке Доброселовой, я попытался поделиться на экзамене счастьем своего открытия. Русскую литературу у нас вела замечательная Александра П. Молча дослушав нетривиальную трактовку, добрейшая и умнейшая Александра Александровна, не глядя в мою сторону, взяла зачетку и сказала: Ставлю пятерку, но всё, что вы здесь рассказали, – полная ерунда и непонимание Достоевского.

Очень было обидно…

Вообще с академической наукой у Лурье были, мягко говоря, натянутые отношения, и он ей изысканно отомстил, создав образ «старухи СНОП» («советская наука о Пушкине») в романе «Изломанный аршин», вошедшем в его книгу «Вороньим пером» (Издательство «Пушкинский дом»).

Догадку Самуила Лурье насчет «Бедных людей» подтвердил кажется Борис Аверин – бедный Девушкин, судя по нелепой фамилии, возможно сам был из незаконнорожденных, прижит крепостной девушкой от барина (калька истории студента Покровского, кстати). И скромный, но по-своему гордый Макар Алексеевич, кровью и потом дослужившийся до личного дворянства, никак не мог «играть на понижение», женившись на жертве сластолюбия г-на Быкова, а проще говоря, на падшей женщине… Кто не верит, что всё это чистая правда, скорей читайте эссе Самуила Лурье, ну и повесть Достоевского конечно.

Точно и нет на свете никакого Петербурга

Могилы, как было сказано, нет. Прах развеян над Тихоокеанским побережьем Соединенных Штатов. Но, хотя родился Лурье в эвакуации в Свердловске, а умер в Америке, практически всю свою жизнь – почти семь десятилетий – прожил в Ленинграде, Петербурге.

«Петербург невелик и со всех сторон окружен Ленинградом. /…/ Взять хоть каналы. Крюков — Крюковым же и прорыт, на Грибоедова — классик от большого ума баловался с танцорками (что характерно: у Комсомольского — вообще-то Харламова — моста); что же до Круштейна — в нем, говорят, одноименного эстонца утопили (приняв, должно быть, за еврея)… Ну так что ж? Вода в каналах все равно блещет, и листва по ней плывет». (Из эссе «Город на словах»).

Ветры и океанские течения – великая вещь – за месяц наверно уже не раз обогнули нашу планету.

И нетрудно вообразить, что Лурье по-прежнему стоит на мосту через Неву, смотрит на город и знает, что фасады домов скрывают то, чего там никогда не должно было быть, и даже надгробия на кладбищах лгут, потому что под ними нет тех, кто на них обозначен.

«Мне нравится, что меня обманывают, потому что меня не обманешь», – говорит Лурье. И добавляет: «Ощущение, что тебя обманывают, а ты не даешься в обман, – очень петербургское ощущение». (Из эссе «Очень странное место»).

«Была у меня такая блажь, я иногда ей предавался: навещать якобы умерших якобы моих персонажей. Литераторов. Тех, про кого по-настоящему думал. Пытаясь вызвать и возвратить. Да, самое большее на какую-нибудь минуту. Да, только в мое воображение. Полагаю, впрочем (да и просто верю), что пребывание человека даже в одной чьей-нибудь не его голове, даже всего лишь в качестве субъекта неких грамматических конструкций, реально и резко отлично от распыления, от растворения, от исчезновения в Ничём с координатами Нигде и Никогда». (Из повести «Меркуцио»).

Теперь Лурье в компании своих героев – Писарева, Полевого, Шекспира, Дельвига, Сервантеса, Лескова, Булгакова, аббата Прево, Рембрандта, Мандельштама, Достоевского, Салтыкова…

«В конце сентября, часу в шестом пополудни, взгляните с площади Восстания в глубину Невского: сверкающие окна верхних этажей солнечной стороны меркнут одно за другим; отраженный закат, размахивая пестрой тряпкой, бежит по крышам к Адмиралтейству, обгоняя троллейбус; перемахнув перекресток Литейного, скроется вот-вот за Фонтанкой... И вы опять один, точно и нет на свете никакого Петербурга». (Из книги «Железный бульвар»).

Без пафоса, без пафоса, пожалуйста – просил Самуил Лурье. И еще, говаривал он, никто никого не несчастней. Но камушек в его память, тяпнув, естественно, из фляги, бросить в воду какой-нибудь петербургской реки не возбраняется.

Максим Волков, специально для «Фонтанки»
Фото Феликса Лурье